Автор: Хамед Абдель-Самад — политолог и один из самых известных критиков ислама в Германии. В 2024 году в издательстве DTV вышла его книга «Цена свободы. Предупреждение Западу».
Четырнадцать лет назад арабский мир поднялся в редкий момент общей надежды. Самосожжение торговца овощами в декабре 2010 года в Тунисе вызвало восстания, охватившие пространство от Залива до Атлантики. После десятилетий политического застоя казалось, что ход истории изменяется.
11 февраля 2011 года египетский диктатор Мубарак ушёл в отставку. Лишь несколькими днями позже люди в Ливии и Сирии поднялись против Каддафи, против Асада. Миллионы людей требовали свободы, хлеба и достоинства. Последовал драматический цикл эйфории и отрезвления, бунта и репрессий, надежды и разочарования. Политически Арабская весна изменила мало — и всё же навсегда сформировала сознание целого поколения.
Я не планировал стать свидетелем революции. Но иногда история зовёт — и ты знаешь, что должен пойти за ней. В один морозный январский день 2011 года я сидел у себя в мюнхенской квартире, открыл Facebook и наткнулся на приглашение, которое поначалу звучало как плохая шутка: «Прими участие в египетской революции! Место: площадь Тахрир, Каир. Дата: 25 января, 14:00». Я громко рассмеялся. Революция, которая назначает не только день, но и время, — как это должно работать в полицейском государстве? И как, собственно, именно хронически непунктуальные египтяне сумеют в этот день явиться вовремя?
Часть меня считала это невозможным. Двумя с половиной месяцами ранее я опубликовал свою книгу «Закат исламского мира» на арабском и немецком языках. В ней я предсказывал не мирную демократизацию арабских государств, а политические волнения, гражданские войны и подъём религиозного фундаментализма. И всё же другая часть меня хотела забыть этот мрачный прогноз и поверить, что настал момент — как в 1989 году в Европе, когда пала Берлинская стена. Незадолго до того сотни тысяч тунисцев вынудили к отставке многолетнего диктатора Бен Али. Почему бы этому не случиться и в Египте?
Я забронировал билет в Каир. Официально — чтобы в феврале собрать материал для новой книги, неофициально — чтобы как египтянин и как человек, некогда бежавший из своей родины ради свободы, стать свидетелем возможного нового начала. Возможно, думал я, я ошибался в своём пессимизме. Возможно, сейчас начиналась новая эпоха.
Площадь Тахрир как центр мира
Город тяжело дышит. Нил лениво течёт, словно не зная, что грядёт. Уже поутру полиция патрулирует, а заграждения перекрывают доступ к площади Тахрир, сердцу столицы, окружённому министерствами, гостиницами и Египетским музеем. Мы подходим небольшими группами, исчезаем в переулках и снова выныриваем. План прост: мы хотим измотать силовиков и не дать им ясной линии фронта. К полудню все улицы полны людей: мужчины в костюмах, юноши в джинсах и женщины с платками и без. Многие здесь впервые. Ровно в 14:00 вздымается крик: «Хлеб, свободу, социальную справедливость!»
Я спрашиваю себя: почему именно сейчас так много людей в Египте выходят на улицы? Из-за бедности? Сорок лет назад египтяне были куда беднее, и революции не было. Из-за диктатуры? Власть Гамаля Абдель Насера была куда более суровой. При Мубараке незадолго до восстаний даже было больше пространства для оппозиции и свободы прессы. В сравнении со многими другими арабскими государствами его и его правительство можно было публично критиковать. Дело в Facebook? Не прервало ли интернет монополию государства на информацию и не зажёг ли интеллектуальную революцию, перетекающую теперь в реальную?
Я вспоминаю мои семинары по политологии в Аугсбурге: это как Французская революция, восстание голодных против декадентских правителей? Или это европейская весна 1848 года? Запоздалое движение 1968-го? Арабская версия 1989-го?
Правда в том, что это понемногу от всего и одновременно нечто своё. Эти восстания — дети глобализации. Те же молодые люди, которых мировая экономика оттеснила на обочину, используют Facebook и Twitter, чтобы связаться с миром и бросить вызов своим правителям. Но причины уходят глубже. Речь не только о диктатуре, но и о взрослении поколения, которое внезапно оказалось предоставленным самому себе.
Раньше семья и государство пожирали свободу индивида, предлагая взамен защищённость, работу и брак. Сегодня они уже не могут выполнить это обещание. Выросло поколение, которое больше не поддерживается старыми структурами и не принимается модерном. Та же динамика обез корененной индивидуальности ответственна и за исламистский терроризм. Явления вроде сексуальных домогательств или массовой эмиграции также вызваны ошибочной модернизацией и запущенной индивидуализацией.
Здесь действует парадокс Токвиля: революции редко возникают из полной нищеты, они часто следуют за улучшениями, которые пробуждают надежды — и разочаровывают. С каждым малым прогрессом растёт голод по большему, а с ним и недовольство. В то время как Маркс видел революцию следствием крайней нужды, Токвиль распознал, что она часто рождается из обманутых ожиданий.
Внезапно полиция начинает стрелять резиновыми пулями и пускать слезоточивый газ. Дым столь густ, что нам едва удаётся дышать. Мы замечаем, что пополнение газовых гранат подвозят на машинах скорой помощи. Когда мы начинаем их останавливать, обстрел на время стихает. Головорезы в гражданском избивают нас без разбора. Я бегу в квартиру, где оказывают помощь раненым. Молодая женщина по имени Хеба ухаживает даже за раненным полицейским. Её отец и брат тоже полицейские.
Дым жжёт лёгкие. С балконов женщины бросают нам лук и бутылки с уксусом — средство против газа, как мы узнали из тунисских восстаний. И тут они появляются: замотанные подростки, словно персонажи видеоигры. Сначала я принимаю их за «братьев-мусульман», но это футбольные ультрас, закалённые в уличных боях и полные ярости на полицию. Они оттесняют силовиков, и внезапно толпа врывается на площадь.
На миг кажется, что мы победили. Но затем с крыш раздаются выстрелы — боевые. Мы попали в ловушку. На асфальте лежат мёртвые и тяжелораненые. И всё же мы возвращаемся. Клич толпы меняется: «Народ хочет свержения режима!» Сначала ярость была направлена против полиции, теперь — против самого Мубарака. Крик становится громче, люди топают в унисон — звучит как землетрясение. Внезапно я превращаюсь из наблюдателя в революционера.
Дни надежды
В какой-то момент полиция почувствовала, что не может противостоять массам. Она отступила и оставила нам площадь Тахрир. На её месте подтянулись танки армии, но они бездействовали. Один из демонстрантов крупно написал «Вон Мубарака!» на танке. Эти слова оставались там днями, не тронутые солдатами. Мы поняли послание: пока мы в безопасности.
День за днём я проводил на площади. Я говорил с писателем, который больше не мог терпеть ложь государственной культурной политики. С рабочим, вкалывающим за гроши на табачной фабрике. С журналисткой, покинувшей государственное телевидение, чтобы больше не распространять пропаганду. И с человеком, который мог скрываться от своих кредиторов только здесь, в гуще толпы. Их требования были просты и одновременно радикальны: «Я хочу жить. Я хочу достоинства». Слово «демократия», которое для многих раньше было синонимом западного декаданса, теперь произносилось громко, без стыда, без страха.
Отрезвление
Но 2 февраля всё изменилось. Началась «битва верблюдов». Сторонники Мубарака, некоторые верхом на лошадях, другие на верблюдах, ворвались на площадь. Полетели камни и коктейли Молотова. Люди, залитые кровью, падали на землю, пока армия бездействовала. Один образ выжёгся в моей памяти: верблюд, мчавшийся через палатки демонстрантов, раздавил ноутбук. Для меня это стало символом революции: современность против средневековья, знание против варварства.
Молодёжь «Братьев-мусульман», пришедшая на площадь Тахрир лишь через несколько дней после начала протестов, организовала оборону и при этом скандировала «Аллаху акбар». Впервые религиозные лозунги смешались с призывами к свободе. Им действительно удалось оттеснить нападавших, но вскоре после этого они начали вытеснять нас, светских демонстрантов, с площади.
На следующий день я увидел две сцены, поколебавшие мою веру в общий подъём. Первая: демонстранты забрасывали камнями чучело Мубарака, как во время паломнического обряда, когда мусульмане символически бросают камни в дьявола. Казалось, они не поняли, что он — не единственная проблема. Вторая: группа «Братьев-мусульман» остановила наш марш и объявила, что пора вечерней молитвы. Я возразил, ведь рядом было достаточно мечетей, а мы, в конце концов, здесь, чтобы демонстрировать.
Коллега-писатель прошептал мне: «Сейчас не время для таких дискуссий». — «Напротив, — ответил я, — именно сейчас самое время! Иначе революцию перехватят исламисты!» Но меня никто не слушал. Даже те, о которых я знал, что они обычно никогда не молятся, выстроились в молитву.
С того дня площадь Тахрир прочно оказалась в руках «Братьев-мусульман», лучше организованных и имевших иные планы, чем у остальных демонстрантов. Несколько дней спустя Мубарак ушёл. На первых свободных выборах в истории Египта победили «Братья-мусульмане» и салафиты. Была принята новая исламистская конституция.
Однако молодые светские активисты, запустившие протесты, не имели ни политического плана, ни стратегии, ни идеологической основы. Они возмущались произволом правителя, но не добровольным подчинением масс — или интеллигенции. Именно последнее гарантировало победу исламистов после падения Мубарака. Газета «New York Times» тогда подытожила это метко: «Египтяне — лучшие революционеры в мире и худшие демократы».
От мечты к изгнанию
Два года спустя я снова полетел в Каир и прочитал лекцию, в которой обвинил «Братьев-мусульман» в исламском фашизме. Вскоре после этого несколько исламистов в телеэфире призвали к моему убийству, среди них и доверенное лицо нового президента Мурси. Я протестовал против их власти в Каире и в Берлине. 3 июля 2013 года армия сместила Мурси и заменила исламистов ещё более жёсткой военной диктатурой.
Президент Сиси с тех пор правит более авторитарно, чем когда-либо Мубарак. Многие из нас, кто стоял на улицах в 2011-м, сегодня сидят в тюрьмах или уехали в изгнание. Мне больше нельзя въезжать в страну. В 2019 году мне отказали в прощании с умирающей матерью, поскольку я прочитал лекцию в Конгрессе США об угнетении коптов в Египте.
Так для меня замкнулся круг революции — от прорыва к свободе к возвращению угнетения. И всё же Египет избежал полного распада, поразившего Ливию, Йемен, Судан или Сирию. Там диктаторов свергали лишь затем, чтобы освободить место для гражданской войны, владычества милиций и религиозного террора. В Сирии сегодня нет свободы, а новая тирания — на сей раз во имя ислама.
Корни провала
Здесь напрашиваются два вопроса: неужели арабы не пригодны для демократии? Или эта революция просто пришла слишком поздно, когда окно возможностей уже закрылось? Почему именно регион, породивший три великие монотеистические религии, столь устойчив к демократическим структурам? Не выгравировали ли эти религии на протяжении столетий послушание, чувство вины, культ личности и магическое мышление столь глубоко в души людей, что почти не осталось места для рациональности, критического мышления и самокритики?
Или причина не только в таком религиозном образе мыслей? Не играют ли культурные и геополитические факторы решающую роль? Например, клановые структуры, в которых коллектив всегда стоит над потребностями индивида. Геостратегическое положение, сделавшее этот регион не только колыбелью религий, но и центром нефти, важнейших торговых путей и морских портов мира. И, наконец, Запад, который уже более века раз за разом вмешивается, чтобы упорядочить этот регион по своему разумению — даже если цена за это — гражданская война и хаос.
Всё это — исторически закрепившиеся узлы, которые нельзя развязать парой постов в Facebook. Это нечестивая коалиция традиции, религии, менталитета и геополитической жёсткости, обрёкшая Арабскую весну на неудачу. Да, она пока провалилась, ни одной из больших целей не достигнуто. Ни экономическая стабильность, ни политическая свобода не наступили. Власть остаётся в руках кланов, исламистов и военных.
Сегодня мы наблюдаем три формы арабского сталинизма: религиозный, бедуинский и националистически-военный. Все они толкуют понятие «свобода» по-своему, искажённо. И хотя они изображают друг друга врагами, у них один исток: послушание, культ личности и шовинизм. Поэтому многие арабские государства распались в ходе восстаний: ни государственные, ни общественные структуры не смогли выдержать этого землетрясения.
К тому же Арабская весна пришлась на время, когда сам Запад уже не верил в эмансипаторскую силу народных восстаний. В Европе и Северной Америке больше не выходят на улицы, чтобы творить новое, а чтобы защищать имеющееся или предотвращать перемены. Страх перед падением сильнее жажды свободы.
Так арабские повстанцы — в отличие от восточноевропейских революционеров 1989 года — не нашли в мире настоящих союзников. И потому для них сбылось сказанное Горбачёвым: «Кто опаздывает, того наказывает жизнь».
Где надежда?
И всё же слишком рано говорить о провале Арабской весны. Будь мы оценивали Французскую революцию через четырнадцать лет после её начала, вердикт был бы однозначным: якобинский террор, затем военная диктатура Наполеона. Лишь 92 года спустя во Франции стала реальностью стабильная демократическая республика. Европейская весна 1848 года тоже поначалу считалась провалом — и всё же требования восставших о парламентаризме, свободе прессы и правах человека спустя десятилетия вошли во все европейские конституции.
Почему подобный процесс не может происходить и в арабском мире? Несмотря на тупиковую ситуацию, я не хочу отказываться от надежды, что Арабская весна стала первым шагом к долгосрочным изменениям. Возможно, не завтра и, возможно, не в ближайшие годы, но нечто неизгладимо запечатлелось в массовом сознании: стена страха перед авторитетами рухнула.
Саддам Хусейн некогда был неприкасаемым богом в Ираке. В конце он прятался в земляной норе. Каддафи мог одним жестом решать вопросы жизни и смерти, но его мучительная смерть в прямом эфире разоблачила его как смертного человека с теми же пределами боли, что и у любого другого. Мубарак и Мурси, некогда всевластные, были вынуждены униженно отвечать перед судом.
С тех пор, как началась Арабская весна, установилась новая культура дискуссии. Ни одно мнение не остаётся без возражений, ни одна персона — неприкосновенной. Даже критика религии сегодня возможна во многих частях арабского мира. До 2011 года я продавал примерно по 10 000 экземпляров каждой из моих двух книг, критических по отношению к религии, в арабском мире. После восстаний я основал канал на YouTube, у которого ныне более 47 миллионов просмотров.
Пока в Германии меня охотно называют «спорным критиком ислама», моя работа в частях арабского мира считается просветительской. Я могу читать лекции в Дубае, Бейруте и Касабланке. В отличие от Запада, там мне не нужен полицейский конвой. Там меня защищают правовое государство, пресса и живая интеллектуальная среда. В Европе же зачастую защита преступников кажется важнее защиты жертв. Здесь религиозные чувства оберегают тщательнее, чем свободу мнений.
Арабская весна не принесла новой политической системы, но она изменила сознание. Революция, которая лишь меняет головы, не обновляя дух, обречена на провал. Но общество, однажды узнавшее, что правителей можно свергать, не забудет этого опыта.
Что принесут грядущие годы и десятилетия, не знает никто. Однако я осмелюсь на прогноз: пока Запад в благополучии постмодерна коченеет и задыхается от собственной пресыщенности, модерн в арабском мире переживает возрождение. В то время как там авторитеты развенчаны, на Западе растёт тоска по «сильному человеку», который будто бы даёт ориентиры. Путина, Трампа и Эрдогана немало европейцев видят образцами лидерства.
Дух свободы и страсть к открытым дебатам угасают в пресыщенном, испуганном Западе, тогда как в арабском мире они — вопреки всем препятствиям — открываются заново, оживают и получают дальнейшее развитие.
Статья, размещенная на этом сайте, является переводом оригинальной публикации с Neue Zürcher Zeitung. Мы стремимся сохранить точность и достоверность содержания, однако перевод может содержать интерпретации, отличающиеся от первоначального текста. Оригинальная статья является собственностью Neue Zürcher Zeitung и защищена авторскими правами.
Briefly не претендует на авторство оригинального материала и предоставляет перевод исключительно в информационных целях для русскоязычной аудитории. Если у вас есть вопросы или замечания по поводу содержания, пожалуйста, обращайтесь к нам или к правообладателю Neue Zürcher Zeitung.
