Автор: Аркадий Островский — редактор The Economist по России.
ЭКСТЕРЬЕР: Неоклассическое здание в старой Немецкой слободе Москвы. Табличка на стене гласит: «Западный окружной военный суд № 2». На газоне толпятся актёры и журналисты.
ИНТЕРЬЕР: Большой зал с парадной лестницей. В проёме рамки металлодетектора стоит статуя Фемиды в повязке на глазах, с весами в одной руке и мечом в другой.
Суматоха. Несколько крепких охранников в бронежилетах, с собакой на поводке, проводят через зал двух женщин в наручниках. Одна — ростом около 150 см, с большими глазами и вьющимися волосами, — это Евгения Беркович, 39-летняя поэт и театральный режиссёр. На ней белая рубашка и чёрный брючный костюм. Другая — чуть выше, в джинсах, белой футболке и больших «совиных» очках, — Светлана Петрийчук, 44-летняя драматург.
Обеих заводят в зал суда и помещают в клетку из пуленепробиваемого стекла. Судебный пристав впускает зрителей; они рассаживаются на обитых зелёной тканью скамьях. Беркович озорно показывает язык под вспышки и щелчки камер. Судья Юрий Массин смотрит в сторону Беркович.
Массин: Вы готовы к слушанию дела?
Беркович: Ну, смотря что будет происходить.
То, что произошло, — показательный процесс, выявивший радикализацию российского государства в последние годы. К моменту начала слушаний 20 мая 2024 года Беркович и Петрийчук находились под стражей уже более года, обвинённые в «пропаганде и оправдании терроризма». С точки зрения режима, они совершили преступление, написав и поставив пьесу «Финист — ясный сокол». Отчасти документальная драма, отчасти притча, «Финист» рассказывает историю тысяч российских женщин, которые с 2015 года были соблазнены в интернете профессиональными вербовщиками «Исламского государства» (ИГ) и уехали в Сирию, чтобы выйти замуж за джихадистов. Многие из этих женщин по возвращении домой получили длительные сроки. Пьеса впервые была показана в 2020-м, получила восторженные отзывы критиков и шла по всей стране.
Как и в любом показательном процессе, исход этого был предрешён, а цель — оправдать существующую систему и наметить её идеологические границы. Делая это, суд обнажил ультраконсервативную, антизападную систему убеждений, разросшуюся в публичной жизни с начала полномасштабного вторжения в Украину в феврале 2022 года. Беркович и Петрийчук стали первыми со времён СССР артистами, отправленными в тюрьму за содержание их произведения — точнее, за мысли их персонажей. Но, будучи театральными профессионалами, они сумели превратить процесс в собственное представление.
Поведение стороны обвинения было на удивление неуклюжим. Главные свидетели оказались неподготовленными и забывчивыми. Значительная часть показаний указывала на то, что «Финист» — убедительное опровержение терроризма, а не его оправдание. Судебное действо казалось устроенным так, чтобы показать: государство столь доминирующе, что ему достаточно лишь соблюсти формальности.
«Я просто девочка — хочу домой. Не на баннер! Не превращайте меня в Жанну д’Арк!»
Одно было несомненно: главной целью была Беркович. На самом высоком уровне власти не было единства, стоит ли её преследовать. Дело довели до Владимира Путина, и он дал зелёный свет. (Петрийчук, автор пьесы, стала «побочным ущербом».) Но почему именно она? За пределами театральной среды о Беркович знали немногие. Её постановки шли в камерных независимых пространствах. Больше её знали как поэта, но современная поэзия — занятие нишевое.
У Беркович не было масштаба писателей вроде Бориса Пастернака или Иосифа Бродского, которых преследовал советский режим. Она не была политиком, как Алексей Навальный, лидер оппозиции, и не была провокатором, как участницы феминистской панк-группы Pussy Riot.
Она считала себя феминисткой, но отвергала любые формы радикализма — художественного или политического. И не желала быть героем или мученицей. «Я просто девочка — хочу домой, хочу просекко и большой, толстый стейк. Не хочу на баннер!» — писала она друзьям после ареста, добавляя: «Не превращайте меня в Жанну д’Арк!» Но в глазах российского государства Беркович была еретичкой, подрывающей его самые священные мифы.
Театр всегда играл в российской истории непропорционально большую роль — и как инструмент власти, и как пространство свободной мысли. Александр Герцен, мыслитель-либерал XIX века, говорил, что театр служит вместо парламента.
Русские относились к спектаклям как к событиям — и в собственной жизни, и в жизни страны. В 1920 году, в разгар гражданской войны после Октябрьской революции, Константин Станиславский, актёр и создатель современной режиссуры, искренне верил, что его постановка байроновского «Каина» может остановить братоубийство. Другие режиссёры, такие как Всеволод Мейерхольд, направляли революционную энергию на разрушение формализма классической сцены.
Большевики быстро национализировали театры и установили контроль. Культура стала носителем идеологии — власть добилась того, чтобы в любом сколь-нибудь значимом городе были библиотека, концертный зал и театр. В 1930-е они объявили, что все пьесы должны соответствовать канонам «социалистического реализма», чтобы «лепить нового советского человека». Авангард был изгнан. Мейерхольда пытали и убили.
Остатки творческой свободы накануне Второй мировой были почти уничтожены в последние семь лет жизни Сталина — один из самых тёмных периодов российской истории. Оптимизм после поражения фашизма сменился идеологической удушливостью и озлоблением на недавних союзников. Сталин развязал кампанию против «безродных космополитов» — эвфемизм для евреев. В редакционной статье «Правды» «космополитических» театральных критиков обвиняли в «попытке отравить советское сознание мировоззрением, враждебным советскому обществу».
Оттепель 1960-х ослабила путы соцреализма. На сцену вернулись искренность и простые человеческие чувства. Анатолий Смелянский, драматург МХТ, писал, что «театр занял место и фиктивного парламента, и полузадушенной церкви». Люди ходили «не развлечься, а причаститься. Театр стал едва ли не единственным местом, где люди могли иметь свободный, живой контакт друг с другом».
Распад СССР снял цензуру, но лишил театр утопической миссии. В 1990-е театры продолжили получать господдержку, но многие, чтобы выжить, сдавали помещения под казино и обменные пункты. Лучшие режиссёры ставили классику, но коммерческие постановки сомнительной художественной ценности преобладали. Современных пьес заметного уровня почти не было.
В 2000-е, когда Беркович только начинала учиться ремеслу, на сцене появилась новая волна режиссёров и драматургов. Порой они использовали видео и арт-инсталляции и ставили пьесы на основе дословных стенограмм, реконструирующих реальные события. Часто это были суды — реальные или вымышленные; заметный пример — спектакль, инсценировавший процесс над виновными в смерти в СИЗО юриста Сергея Магнитского, вскрывшего коррупцию. Театр снова стал политизированным.
Евгения (Женя) Беркович родилась 29 апреля 1985 года в семье ленинградской интеллигенции. «Моя семья — это журналисты, правозащитники, писатели, педагоги и диссиденты», — говорила она в интервью. Её бабушка, Нина Катерли, — писатель-диссидент, сыграла большую роль в её воспитании. Она давала внучке советские романы и приключения, воспевавшие дружбу, справедливость и долг. «Я из этого сделана», — говорила Беркович. В её характере была и чувствительность её еврейских дедов. Историческая память о принадлежности к дискриминируемому меньшинству осталась с ней. «Не самая главная часть, но неизбежная… Это специфическая советская еврейскость».
Как многие художники её поколения, Беркович презирала секретность как часть советского наследия. Она верила в прозрачность и искренность. Писала в Facebook обо всём — от политики до алкогольной проблемы, которую сумела преодолеть, — и поэтические размышления о времени. Её театр формировался поэзией, и вместе они становились искусством, пригодным для публичного обсуждения самых важных вещей.
С 11 лет она хотела стать режиссёром — «чтобы компенсировать то, что я некрасивенькая девочка с горячим нравом». В 2008 году она приехала в Москву учиться. Город тогда процветал. «Модернизация» была лозунгом дня, продвигаемым новым президентом Дмитрием Медведевым. Москва воображала себя европейской столицей на уровне Берлина и Парижа — с модными барами, лофтами и перформанс-артом. Одним из главных бенефициаров этой культурной открытости был Кирилл Серебренников, бунтарский режиссёр, любимец и элиты, и молодой либеральной публики. Беркович стала его любимой ученицей.
«У неё было повышенное чувство эмпатии», — вспоминал Серебренников. Будучи студенткой, она придумала «индульгенцию» за провинности — вроде пьянки или заваленного зачёта — в виде волонтёрства в хосписе. Дух социального действия распространялся по Москве одновременно с её «глянцеванием». Возникали благотворительные организации, приюты, экопроекты. Их поддерживали молодые, социально мобильные артисты, журналисты и профессионалы, желавшие сделать страну теплее и человечнее. Кремль не возражал против таких неполитических волонтёров, решавших проблемы, которыми власть не интересовалась.
Сожительство либеральной интеллигенции и государства завершилось в 2012 году, когда начались массовые протесты на возвращение Путина в президенты. Но разрыв Беркович с режимом был не культурным и даже не политическим, а этическим. В том году, после смерти Магнитского, США ввели визовые запреты и аресты активов российских чиновников, нарушавших права человека. Путин ответил запретом на усыновление российских детей американцами. Некоторые из этих детей уже познакомились со своими приёмными родителями и были лишены шанса на лучшую жизнь. Мера получила прозвище «закон Ирода». «Это был мой водораздел», — сказала Беркович. «В жизни, в работе… всё довольно тесно связано».
«Должно было быть временно, потом — временно ещё раз»… пока не перестало быть временным.
Беркович ставила спектакли в модном театре Серебренникова. Параллельно она вела мастерские с подростками в детдомах. Она и её коллеги не хотели быть просто «волонтёрами с тортиками», поэтому организовали лагерь, где они и дети неделями жили вместе, и устроили фестиваль. В результате несколько детей обрели приёмные семьи.
Сама Беркович не собиралась становиться приёмной матерью — по крайней мере пока. Ей нравились карьера и независимость. Она пила и тусовалась. Была честолюбива — репетировала в голове благодарственную «оскаровскую» речь. И вдруг — звонок. У приёмной матери двух девочек, с которыми Женя сблизилась, обнаружили рак. Это означало, что девочек вернут в казённое учреждение, если кто-то не возьмёт над ними опеку. Она взяла их к себе. «Должно было быть временно, потом — временно ещё раз»… пока не перестало быть временным.
В 2018 году Беркович вместе с группой актрис основала независимую труппу. «Независимость — не про идеологию. Это просто частное — без госфинансирования». Частным было и иное: её спектакли игрались в интимных пространствах. Герои — дети, женщины, пожилые — жили в домашнем измерении, даже когда оказывались втянутыми в конфликты, развязанные мужчинами, одержимыми догмой. Её театр был убежищем. Она стремилась показать человека во всей его уязвимости. На левом запястье у неё было выбито слово «fragile» рядом с изображением лопнувшего стекла.
Тема жизни, разорванной войной, проходила через её постановку «Финиста». Беркович хотела понять, что толкнуло тысячи женщин в объятия тоталитарной секты. Название пьесы — из народной сказки. Марьюшка, младшая дочь купца, отправляется на поиски сокола-принца. С помощью ведьм и лесных зверей она преодолевает препятствия и находит его. Пьеса — современный пересказ; действие — в зале суда, где женщины — все по имени Марьюшка — объясняют судье, как попали в объятия ИГ. Постановка Беркович свободно движется по метафизике сказки и включает песню, стендап и документальные фрагменты.
«В назначенный день мне пришло сообщение с авиабилетом, и мне сказали ехать. Я написала маме, что еду в кампус, и положила в сумку лишнюю юбку. Вместе с кружевным бельём из Intimissimi. Я купила его для особого случая. И отправилась искать своего Финиста — ясного сокола».
Пьеса с юмором и состраданием говорит о трагическом положении женщин, сбежавших от унылой жизни и бесчувственных партнёров к обещанию любви, обернувшейся преступлением. Она не оправдывает и не осуждает их, но — как сказал член жюри «Золотой маски» Николай Песочинский — стала трогательным и прозорливым предупреждением о притяжении террористических культов. «Финист» получил премии за лучшую пьесу и лучшие костюмы.
Но празднование было сдержанным. Тремя месяцами ранее Путин вторгся на Украину. Серебренников, наставник Беркович, уехал из страны. Беркович осталась. «Финист» продолжал идти. А Россия всё больше попадала во власть собственного культа смерти.
За Беркович пришли ранним утром 4 мая 2023 года. Её увели, когда она пыталась утихомирить одного из подростков, у которого была истерика, и остановить другого, собиравшегося выброситься из окна. Но процесс, приведший к её аресту, начался за полгода до того.
11 октября 2022-го «Финист» должен был идти на театральном фестивале в Нижнем Новгороде, в 250 милях к востоку от Москвы. Накануне показа актёр и режиссёр Владимир Карпук написал донос во «ВКонтакте». Он связал постановку с украинской атакой несколькими днями ранее — в день рождения Путина — на Керченский (Крымский) мост, соединяющий оккупированный Крым с российским материком. Карпук сравнил Беркович с диверсантами.
Пост изобиловал лексикой конца 1940-х — вроде «гнойников пятой колонны». Там призывали власти отменить показ в Нижнем Новгороде и «разобраться с культурными диверсантами». Карпук приложил очень личные фотографии Беркович, украденные с её телефона и слитые в грязном телеграм-канале, где, по его словам, демонстрировались «бешеная пропаганда боевого феминизма, нетрадиционные отношения, нескрываемая симпатия к Украине и ненависть к нынешней власти». Карпук использовал лексику из статьи УК, по которой позже обвинят Беркович: «Нам как раз не хватает пропаганды и оправдания терроризма!… Совпадение?»
Карпук — не стереотипный сталинист. Он выкладывал в сеть фото в плавках, рекламируя свой театральный курс, уверяя, что может «поднять творческое либидо» «позами Камасутры». Неясно, действовал ли он по собственной инициативе или его подтолкнули. Но осведомители такого типа приободрились с началом войны.
Властям было нужно что-то весомее, чем один пост в соцсетях. Потому они заказали «экспертизу» «Финиста» у человека, рекламировавшего себя экспертом в дисциплине «деструктология». Роман Силантьев, бритоголовый, с короткой шеей мужчина сорока лет, начинал как эксперт по мусульманам России и яростный критик радикального ислама. Он стал членом Всемирного русского народного собора — правого проекта под руководством патриарха РПЦ. Даже по меркам церкви он был политически экстремален. Собор был одним из главных адвокатов вторжения на восток Украины и в Крым в 2014-м и приветствовал полномасштабное вторжение как «священную войну» против западного сатанизма.
В 2018 году Силантьев объявил о создании «прикладной науки» под названием «деструктология», которую он считал профилактикой против идей с Запада, угрожающих разрушить безопасность и идентичность России. В «угрозы» входили всё — от wellness-культуры и нью-эйджа до феминизма и прав ЛГБТ, а также исламистский терроризм. Деструктология якобы показывает, как кажущиеся несовместимыми чуждые идеологии способны действовать согласованно против ценностей «русской цивилизации».
Силантьев уподоблял себя «психотерапевту» в сфере «духовной безопасности», чья работа — диагностировать опасные идеи. В его подходе звучала антисемитская нотка. Он читал курсы для сотрудников ФСБ по «деструктологии» и давал «экспертные» заключения по делам, инициированным спецслужбой.
Накануне ареста Беркович он подал отзыв на «Финиста — ясного сокола». По его словам, пьеса одновременно продвигает радикальный феминизм и радикальный исламизм. «Деколонизация женского феминизма может быть направлена в деструктологическое русло», — написал он. Абсурд — и в этом был смысл.
Сталинские показательные процессы были грандиозными представлениями, проходившими в Колонном зале Дома союзов и освещёнными ярким светом — их снимали и крутили в кинотеатрах по стране. Главную роль играл подсудимый, публично признававший «вину» — обычно после пыток или угроз семье — в надежде, что спектакль спасёт ему жизнь. Процессы при Путине не рассчитаны на массового зрителя, но тоже издеваются над логикой и аргументом — чтобы продемонстрировать власть государства над объективной реальностью.
В первый день суда над Беркович и Петрийчук молодая, загорелая государственная обвинитель Екатерина Денисова скороговоркой зачитала обвинительное заключение. Оно было почти комично небрежным: «В не установленное следствием время… в не установленном следствием месте Евгения Беркович, руководствуясь идеологическими убеждениями, связанными с оправданием и продвижением терроризма… читала текст театральной пьесы “Финист — ясный сокол”». На рефрен шли слова «ислам», «террористы», «преступление», «заведомо», «экстремистский».
Массин: Вы понимаете предъявленное обвинение?
Беркович: Я не понимаю вопроса о том, понимаю ли я обвинение. Смысл слов мне ясен. Я прекрасно знаю русский язык. Совершенно непонятно, какое отношение этот набор слов имеет ко мне… Я никогда не разделяла никакой формы ислама — ни радикальной, ни любой другой… Никогда не носила хиджаб. Состою в гражданском браке с нерелигиозным мужчиной. Ем свинину, фотографируюсь на пляже… Я ничего не публиковала и не распространяла. Я ставила спектакль с целью предотвращения терроризма… Считаю это обвинение незаконным.
Денисова перешла к перечислению «доказательств». Среди них — документы о собственности подсудимой, её браке, её автомобиле («нет»), габариты её телефона и компьютера и скриншоты афиши.
«Как это относится к делу?» — удивлялась защита. «Прокурор не читала пьесу. Не процитировано ни слова», — настаивали адвокаты.
«Сторона обвинения не считает необходимым исследовать вещественные доказательства», — ответила Денисова. Поразительно, но на протяжении всего процесса судья отказался читать пьесу или смотреть видеозапись постановки, из-за которой, собственно, и шло дело.
Выступил Карпук, актёр, который донёс на Беркович. На нём был пиджак электрического синего цвета и белые джинсы; он был явно неподготовлен. Он не смог описать пьесу или объяснить, как достал билет. Стало ясно, что спектакля он не видел, хотя размахивал руками, клеймя его «разрушительным и дестабилизирующим». Было также очевидно, что его главная претензия — якобы в пьесе русские женщины предпочитают ближневосточных мужчин славянам. «Что там говорится — что русские парни плохие, да?… У нас всё ещё, слава Богу, есть государство традиционных ценностей… У нас мужчина — глава. Так оно и есть». По словам присутствовавших, судья поморщился от этого выступления.
У Беркович было преимущество, которого не было у многих подсудимых: она умела держать сцену. Несмотря на клетку, она сохраняла не только здравый смысл и озорство, но и режиссёрскую выучку. «После каждого заседания было ощущение, будто мы вдохнули невероятной свободы, потому что, сидя в клетке, Женя, как режиссёр, казалось, управляла пространством, и пространство ей подчинялось», — говорил продюсер документального кино Евгений Гиндилис, посещавший суд.
Раз обвинение отказалось приобщать пьесу к делу, защита принесла её в зал. Актрисы, сыгравшие Марьюшек, были вызваны для дачи показаний. Одна из них, Юлия Витковская, прочла монолог из «Финиста» о том, как её героиня оказалась в Сирии: «Я не представляла себе войну, эти лишения, страх. Всю эту кровь. Все эти бомбёжки. Все эти видео ИГ об “идеальной жизни”… Это всё нацелено на людей в России».
Из клетки Беркович взяла на себя роль режиссёра, пользуясь правом подсудимой допрашивать свидетелей.
Беркович: С кем вы разговариваете в этот момент?
Витковская: Я разговариваю с судьёй.
Массин, казалось, был увлечён — а обвинение превращало дело в посмешище. В последний момент Денисова достала «козырь»: секретного свидетеля по видеосвязи. «В любом современном спектакле должна быть видеоинсталляция», — пошутила одна из актрис. Защита возразила: о секретном свидетеле не было слова в обвинении. Убедительной причины скрывать личность не назвали. Защита предположила, что это сотрудник ФСБ. Его поместили в отдельную комнату, исказили голос и скрыли лицо. Массин отправился удостоверить личность и назвал его «Никитой». Что бы он ни увидел или ни услышал, вернувшись, он стал резким и нетерпимым. Проявлений интереса к театру больше не было.
Свидетель начал давать показания. Слышались лишь отрывки слов на фоне рёва помех. По залу прошёл ропот.
Массин (резко): Если кто-то из присутствующих начнёт протестовать, вздыхать или стонать, я удалю его.
Карпинская, адвокат: Я не могу осуществлять защиту, потому что не слышу, что говорит свидетель.
Массин: Это ваше субъективное восприятие происходящего.
Беркович: Ваша честь, у нас схожее субъективное восприятие.
Звук чуть прояснился, причины конспирации — нет. То он говорил о страхе за физическую безопасность, то — о репутации и карьере.
Он утверждал, что работает в театре и слышал пьесу на публичном чтении в 2019-м. Тогда у него были «двойственные» чувства, но он промолчал: «Был риск выглядеть дураком», — сказал он. Он посмотрел спектакль в декабре 2022-го и записал его на телефон «чтобы показать другу», но лишь через четыре месяца ощутил «гражданскую ответственность» и пришёл в московское Главк МВД заявить о преступлении.
Как и Карпук, Никита мало что помнил о постановке. Но изложил претензию кратко: женщины — «террористки», но «представлены как жертвы, а вина возлагается на российское государство». Брак с членами ИГ — «положительный пример счастливых отношений». Беркович указала, что это грубая интерпретационная ошибка.
Беркович: Свидетель Никита, скажите, вы помните, рассказывается ли в пьесе о том, что женщину в Сирии сексуально насилуют? Есть ли это в тексте?
Никита: Не помню, если честно. Мы сколько с вами сидим? Часа два? У меня голова кругом. Мне сейчас сложно вспоминать.
Никита стал последним свидетелем обвинения, допрошенным в открытом заседании. После его провального выступления Денисова попросила закрыть процесс. Массин согласился — не потому, что суду было что скрывать, а потому, что показать было больше нечего.
8 июля 2024 года журналистов и сторонников Беркович снова пустили в зал, чтобы услышать приговор. Массин признал Беркович и Петрийчук виновными в «разжигании вражды и ненависти к органам власти посредством распространения идеологий, отрицающих государственное устройство и общественный строй России». Он почти полностью опирался на заключение Силантьева, хотя адвокатам удалось получить письмо Минюста, где говорилось, что «деструктология не опирается на какие-либо научные или практические данные, вследствие чего не поддаётся проверке и не может быть принята в качестве доказательства». Массин назначил Беркович и Петрийчук по шесть лет колонии, как и просило обвинение. Это была победа идеологии над разумом.
Вопрос о том, является ли путинский режим идеологическим или оппортунистическим, обсуждается годами. Немногие в России или на Западе называли Путина в 2000-е идеологом; большинство считало власть циничной клептократией.
Растущая гора трупов после полномасштабного вторжения на Украину сделала идеологическое обоснование российского общества насущным как никогда. 9 ноября 2022 года Путин подписал первый чисто идеологический документ — указ об укреплении «традиционных российских духовно-нравственных ценностей». Он отвергал «деструктивную идеологию», такую как «насаждение эгоизма, вседозволенности и аморализма, отрицание идеалов патриотизма, служения Отечеству… и ценностей крепкой семьи». В отличие от идеологий XX века, эта эрзац-идеология не предлагает видения будущего и не способна мобилизовать массы. Она может быть неубедительной, но эффективно определяет, кто имеет право на место в системе.
В апреле 2025 года Александр Харичев, идеолог Путина, отслеживающий общественные тренды в администрации президента, опубликовал манифест, описавший Россию не как страну или нацию, а как уникальную «государство-цивилизацию», не связанную границами. По мнению Харичева, Россия противопоставляет западному индивидуализму, декадансу и «культу потребления» идею жертвенного служения. «Духовные ценности важнее материальных удобств», — написал он.
В сильно идеологизированные времена культура становится делом государственной важности, а театр — снова мишенью. Как сказал Путин на недавней встрече с художниками и писателями, у России есть не только армия и флот для проекции силы, но «многие формы искусства». Культура транслирует «цивилизационный код», а потому её нужно «очищать» от таких, как Беркович. Опасна она была не тем, что являлась идейной противницей режима, а тем, что отрицала верховенство идеологии как таковой.
В глазах государства гуманизм Беркович был девиацией. Она принимала слабость и хрупкость в мире, где правители культивируют насилие. И, главное, она воплощала обычную жизнь и узнаваемые эмоции. Когда насилие становится нормой, демонстрация нормальности — преступление. На суде Беркович перешла к сути предъявленного: то, что она считала «состраданием, эмпатией, милосердием», обвинение расценило как «пропаганду или оправдание терроризма».
«Сочувствовала ли я лично героиням пьесы и их прототипам? В основном да. Сострадание к падшим и милосердие к людям со сломанными жизнями, пусть даже частично или полностью виновным, — это одна из наших главных традиционных ценностей. По крайней мере, так её понимали Толстой, Достоевский и Пушкин… Невозможно судить или сажать кого-то за проявление сострадания. Во-первых, это противоречит закону; во-вторых, это разрушает не только отдельные жизни, но и общество в целом».
Беркович осталась в России не потому, что была бесстрашной. Когда The Economist пригласил её в подкаст в декабре 2022 года, она сказала: «Давайте честно: после каждого поста со стихами или интервью я просыпаюсь среди ночи, потому что думаю, что полиция уже ломится, и мне надо быстро одеть детей и собрать котов. И сумка у меня давно собрана. Снаружи я кажусь смелой и весёлой, но на самом деле у меня седые волосы, и я немного заикаюсь».
У неё была и пожилая бабушка, и дочери, о которых надо заботиться. Но, как она говорила в то же время в другом интервью, «правда в том, что если бы я очень хотела уехать, я бы нашла способ справиться с этими причинами».
Она осталась, потому что считала это необходимым. «За все эти месяцы я ни разу не сформулировала, почему я всё ещё здесь. Думаю, я нужна здесь», — сказала она. «Я не преувеличиваю свою значимость. Но кто-то должен быть здесь. Ведь через 20, 40, 60 лет нам придётся говорить с миром, и кто-то должен быть здесь, чтобы сказать: “Мы были с вами”». В её голове больше не звучала «оскаровская» речь, а «последнее слово в суде».
Но в тюрьму она не хотела; она просто хотела жить в своём доме, не будучи героем. Друзья уговаривали её бежать. Среди них — Чулпан Хаматова, известная российская актриса, живущая в Латвии с начала войны. «Беркович почти рассердилась. Сказала, что мы [уехавшие] не понимаем, как там».
В окружении Беркович ощущение, что путинская война против Украины — катастрофа для России, было почти всеобщим. Тем, кто оставался, было трудно дышать, не то что говорить. В первые недели и месяцы войны многие её друзья молчали не потому, что боялись — в частном кругу можно было говорить безопасно, — а потому, что не находили слов.
Вопреки советам друзей, Беркович продолжала публиковать стихи в Facebook — главной площадке обсуждений среди интеллигенции. Её стихи давали кислород тем, кто задыхался от безмолвия. «Вдруг мы смогли дышать», — сказала Хаматова.
«Снаружи я кажусь смелой и весёлой, но на самом деле у меня седые волосы, и я немного заикаюсь».
Особенно задело одно её стихотворение. Оно вышло 11 мая 2022 года. За два дня до этого Кремль провёл ежегодный военный парад в честь победы СССР во Второй мировой, память о которой Путин превратил в культ. Стихотворение было в форме диалога призрака погибшего ветерана Великой Отечественной войны и его внука.
То ли новостей перебрал,
То ли вина в обед,
Только ночью к Сергею пришёл его воевавший дед.
Сел на икеевскую табуретку, спиной заслоняя двор
За окном. У меня, говорит, к тебе,
Серёженька, разговор.
Не мог бы ты, дорогой мой, любимый внук,
Никогда, ничего не писать обо мне в фейсбук?
Ни в каком контексте, ни с буквой зэт, ни без буквы зэт,
Просто возьми и не делай этого, просит дед.
Никаких побед моим именем,
Вообще никаких побед.
Так же, он продолжает, я был бы рад,
Если бы ты не носил меня на парад,
Я прошу тебя очень, (и делает так рукой),
Мне не нужен полк,
Ни бессмертный, ни смертный, Серёженька, никакой.
Отпусти меня на покой, Серёжа,
Я заслужил покой.
Да, я знаю, что ты трудяга, умница, либерал,
Ты все это не выбирал,
Но ведь я-то тоже не выбирал!
Мы прожили жизнь,
Тяжёлую и одну.
Можно мы больше не будем
Иллюстрировать вам войну?
Мы уже всё, ребята,
Нас забрала земля.
Можно вы как-то сами.
Как-то уже с нуля.
Не нужна нам ни ваша гордость,
Ни ваш потаённый стыд.
Я прошу тебя, сделай так,
Чтоб я был наконец забыт...
Стихотворение стало вирусным. Его положили на музыку, актёры читали его на YouTube. Возможно, именно оно предопределило судьбу Беркович. Два источника рассказали автору, что текст попал на стол Александра Бастрыкина, главы Следственного комитета. Прокуроры могли бы предъявить обвинение за поэзию, но это сделало бы её мученицей. Вместо этого решили заклеймить её как террористку.
Последнюю постановку Беркович выпустила в конце декабря 2022 года — особенно мрачное время в России. Это было современное рождественское действо, перемещавшееся между Вифлеемом и современной Москвой. В него она включила ещё одно своё стихотворение: размышление о Рождении Христа, отвергающее идею жертвы. В нём было: «Каждый, кого вы сделали мясом пушечным,
Был когда-то маленький, мягкий сын».
В своей книге «Люди в тёмные времена» Ханна Арендт написала: «Даже в самые тёмные времена… источник света исходит не столько от теорий и понятий, сколько от неопределённого, мерцающего и часто слабого огонька, который некоторые мужчины и женщины, в своей жизни и в своих произведениях, способны зажечь почти при любых обстоятельствах и пролить на отпущенный им срок на Земле».
Она могла бы писать о Беркович. «Я не вижу ничего важнее сейчас, чем напоминать себе и всем вокруг о ценности и хрупкости человеческой жизни, — писала Беркович во вступлении к рождественскому действу. — Не в метафизическом смысле, а в самом ужасающем, реальном. Был человек — и вдруг — Ирод принял какое-то решение — и человека нет».
Евгения Беркович и Светлана Петрийчук сейчас содержатся в исправительной колонии, где их работа — шитьё одежды. Беркович запрещено заниматься театром, но она продолжает писать стихи.
Статья, размещенная на этом сайте, является переводом оригинальной публикации с The Economist. Мы стремимся сохранить точность и достоверность содержания, однако перевод может содержать интерпретации, отличающиеся от первоначального текста. Оригинальная статья является собственностью The Economist и защищена авторскими правами.
Briefly не претендует на авторство оригинального материала и предоставляет перевод исключительно в информационных целях для русскоязычной аудитории. Если у вас есть вопросы или замечания по поводу содержания, пожалуйста, обращайтесь к нам или к правообладателю The Economist.
